В предсмертном завещании Майкла Хенчарда нет и намека на покаяние или смирение, с проповедью которого в конце книги выступает Элизабет-Джейн, его приемная дочь. В этом суровом волеизъявлении отразились любовь и негодование — основа самоуважения «человека с характером», которое, по словам автора, служит «последней опорой под гнетом бедности». Кольцевая композиция подчеркивает душевное просветление бывшего мэра Кестербриджа, снова ставшего батраком, вязальщиком сена, демократизм чувств, завладевших его сердцем, очистившимся от скверны буржуазного себялюбия.

В цельной натуре Майкла Хенчарда можно выделить черты и свойства, указывающие на его связь со средой и традицией, которые способны были формировать эпические характеры. Когда Хенчард, выступая в роли мирового судьи (гл. XXVIII), отказывается от выгодной для него привилегии осудить несчастную женщину, единственную свидетельницу его варварского поступка, действует — с риском нанести своей репутации, положению, своим интересам непоправимый ущерб — во имя правды, «чтобы избежать малейшего искушения» покарать подсудимую «из мести», — он вдруг обнаруживает приверженность ясным, высоким, народным нравственным чувствам и готовность идти ради них на крайние жертвы. Когда он одним движением усмиряет разъяренного быка, предотвращая возможную гибель двух женщин, он обнаруживает необычайное присутствие духа и физическую силу. Хенчард не раз выказывает себя человеком неуклонной прямоты, сердечной отзывчивости, большой воли и энергии. Но достоинства героя не спасают его от трагедии, напротив — влекут к ней. Он действует вне эпической среды — она сохраняется лишь как фон — на свой страх и риск, преследуя не общий, а прежде всего личный интерес и чувствуя не локоть ближнего, а хищные зубы конкурента. Поэтому так неизбежно и разительно его одиночество: он среди людей и как бы один во всей вселенной. Привычная почва исчезла из-под ног, все прежнее, естественные для него связи порушены, органически приспособиться к новым условиям он не может, — этим объясняется и свойственная ему «дикая импульсивность», о которой настойчиво, несколько раз говорит автор.

Не то — Доналд Фарфрэ. Этот — перекати-поле, ему везде хорошо, где есть пожива. Его отличают космополитическая безродность и удивительная приспособляемость, этакая округленность и лисья гибкость характера. В чужом доме он как у себя дома и с легкостью необыкновенной чужое достояние делает своим. Он как нельзя лучше подходит к изменившимся условиям Кестербриджа и удовлетворяет новым требованиям торговли.

Очерчивая облик Фарфрэ, писатель не прибегает к черной краске, не делает нажимов. Все дано в сдержанных, даже мягких тонах. Однако черный цвет проступает сам собой. Вот молодой незнакомец, радушно и доверчиво встреченный в Кестербридже, поет в гостинице «Три моряка» трогательные песенки о родном крае, о милой Шотландии: «Домой бы мне, домой, вернуться бы домой»… Песня и голос певца взывают к патриотическому чувству, а сам он — рвется в Америку. Трезвая реплика простолюдина сразу приземляет это душевное воспарение: «Зачем же вы, молодой господин, покинули свои родные места, если вы к ним так привержены?..»

Как бы ни был неблаговиден во многих своих поступках Майкл Хенчард, в нем есть живая душа, глубокие чувства, он способен на широкие и бескорыстные действия. В Доналде Фарфрэ все подчинено расчету. Во всяком случае, получается так, что даже самые бескорыстные и гуманные его поступки служат ему к прямой выгоде.

Таинственное появление Фарфрэ, его внешняя приглядность и то, что он пришлый, — не только убедительные элементы сюжета или индивидуальной характеристики. Это нечто такое, что, употребляя выражение Писарева, «составляет необходимую принадлежность самого содержания». Для Кестербриджа и его мэра, для того уклада жизни, который они представляют, Фарфрэ действительно явление стороннее, хотя и неотвратимое, связываемое автором с конкретно-историческими фактами: Хенчард вступил с Фарфрэ в «смертельный коммерческий бой» непосредственно перед тем, как «заграничная конкуренция произвела революцию в хлебной торговле» Англии, т. е. перед самой отменой в 1846 году «хлебных законов». Фермеру, доходы которого «зависели от урожая пшеницы в пределах его фермерского горизонта», — а горизонт этот был неширок и долгое время почти постоянен, — появление на нем Фарфрэ не могло не казаться таинственным, что очень хорошо схвачено и органически, через образную форму, передано писателем.

«Мэр Кестербриджа» позволяет судить, как окрепло мастерство Гарди-реалиста и, в частности, как возросло его умение изображать характеры в зависимости от обстоятельств, умение делать интересными и значительными переживания, казалось бы, самых непритязательных персонажей.

В системе характеров и сюжете этой книги заметную роль выполняют эпизодические действующие лица. У каждого из них свой облик, собранные вместе, они — в своем большинстве — «коллективное лицо».

Персонажи, подобные Кристоферу Кони или Соломону Лонгуэйсу, своим юмором напоминающие чудаковатых простолюдинов Шекспира, — исконные у Гарди; по его определению — это «старинные характеры», неизменные в своей основе. Их можно встретить во многих его произведениях.

В романе «Под деревом зеленым» они на переднем плане. Это крестьяне деревни Мелсток, объединенные общим интересом, «коллективный характер», сформированный патриархальной сельской общиной. Связанные любовью к струнной музыке, они образуют местный хор, в приходской церкви исполняют гимны, на деревне — кадрили и веселые песенки. И то и другое вписано в одну тетрадь, так что восхваление Христа перемежается воспеванием Бахуса.

Обстановка вокруг, обступивший деревню Йелберийский лес, весь фон, с мерно меняющимся, в зависимости от времени года, колоритом, — все исполнено светлой поэзии, духом своим близкой народной балладе, напоминающей о временах Робина Гуда. Тех, кто мыслит свободно, она призывает укрыться «под деревом зеленым», где нет «врагов, кроме зимней суровой погоды». Но мелстокские музыканты — это не вольные стрелки из Шервудского леса, где укрывался Робин Гуд — легендарный герой средневековых народных баллад, гроза феодалов, — хотя они и сталкиваются с местной верхушкой — пастором и богатеем-фермером. В первом романе цикла острота социального конфликта притуплена идиллическим настроением, оттесняющим более трезвое состояние духа. Сфера эпического сужена, замкнута, резко отграничена от широкой народной стихии. Впоследствии сам автор отмечал некоторую беззаботность, с какой писал эту книгу, говорил, что ее материал подсказывал иные выводы, вспоминал слова Рескина: «Комедия — это трагедия, если только достаточно глубоко посмотреть на нее».

«Мэр Кестербриджа» дает представление о том, как глубоко заглянул Гарди в душу веселой комедии, разыгранной им «под деревом зеленым».

«Старинные характеры» сохранились и в этом романе, и ни одно событие не обходится без них: они все видят, обо всем судят, вызывая метким словцом сочувственную улыбку и жест одобрения. Но не они — активное лицо. Их причудливые фигуры выглядят естественно в изображаемой картине, оживляя ее фон.

Кони и Лонгуэйс — батраки, знавшие еще патриархальные времена, — завсегдатаи «Трех моряков», старинной гостиницы и демократического «клуба», расположенного на Главной улице, неподалеку от «Королевского герба», куда им нет ходу. Они посещают и харчевню «Питеров палец», что на Навозной улице, которая служит убежищем для обездоленных и отверженных, «своего рода Адолламом для окрестных деревень» (Мелстока в том числе). Однако они держатся особняком. Те же, кто вынужден был покинуть зеленые своды Йелберийского леса и осел на этой мрачной окраине, начисто утратили патриархальную почтительность к хозяевам. Здесь беспокойно, обстановка таинственная, настроение возбужденное.

Действие романа «Мэр Кестербриджа» начинается во второй половине двадцатых и развертывается в сороковых годах прошлого столетия. Тридцатые годы открылись народными волнениями. Батраки жгли усадьбы, скирды, мельницы. Вот как об этом сказано у Энгельса: «Зимой 1830–1831 г., последовавшей за июльской революцией, поджоги впервые получили всеобщее распространение… В течение зимы горели скирды хлеба и стога сена на полях фермеров и даже риги и хлева возле самых их домов. Почти каждую ночь полыхало несколько таких пожаров, сея ужас среди фермеров и землевладельцев. Поймать преступников почти никогда не удавалось, и народ стал приписывать поджоги мифической личности, которую он называл „Суинг“ („Swing“)… С тех пор поджоги повторялись каждый год с наступлением зимы, времени года, когда для поденщиков начинается безработица. Зимой 1843–1844 г. они повторялись необычайно часто» [1] .