— Тогда я была бедной девушкой, но теперь обстоятельства мои изменились, так что я уже не та, какой была прежде.

— Это верно. И поэтому мое положение не из легких. Но я не притронусь к вашим деньгам. Я охотно пойду на то, чтобы вы тратили каждый свой пенни только на себя. Да и вообще этот ваш довод не к месту. Тот, о ком вы думаете, не лучше меня.

— Если бы вы были таким же хорошим, как он, вы бы оставили меня! — воскликнула она страстно.

Эти слова, к несчастью, взбесили Хенчарда.

— Честь не позволяет вам отказать мне, — проговорил он. — И если вы сегодня же вечером и при свидетеле не дадите мне обещания стать моей женой, я всем расскажу о нашей близости — из чувства долга перед другими мужчинами!

Лицо Люсетты приняло покорное выражение. Хенчард видел, как горька ей эта покорность, и если бы она отдала свое сердце не Фарфрэ, но любому другому человеку, он в эту минуту, вероятно, сжалился бы над ней. Но его преемником оказался тот выскочка (как называл его Хенчард), которого сам же он вывел в люди, и Хенчард заставил себя не давать пощады Люсетте.

Не сказав ему больше ни слова, Люсетта позвонила и приказала вызвать Элизабет-Джейн из ее комнаты. Девушка оторвалась от своих занятий и пришла. Увидев Хенчарда, она подошла к нему и почтительно поздоровалась.

— Элизабет-Джейн, — проговорил он, взяв ее за руку. — Я хочу, чтобы ты слышала наш разговор. — И обращаясь к Люсетте, спросил: — Согласны вы или нет выйти за меня замуж?

— Если вы… хотите этого, я вынуждена согласиться!

— Вы говорите «да»?

— Да.

Но не успела она выговорить это слово, как откинулась назад и потеряла сознание.

— Что это за ужас?.. Что заставляет ее согласиться, отец, если это ей так тяжело? — проговорила Элизабет-Джейн, бросаясь на колени перед Люсеттой. — Не принуждайте ее поступать против воли! Я живу рядом с нею и знаю, что она не в силах вынести так много.

— Не будь дурой! — сухо отрезал Хенчард. — Неужели ты не понимаешь, что ее согласие освобождает этого человека и он будет твоим, если ты захочешь?

Тут Люсетта вздрогнула и пришла в себя.

— Какого человека? О ком вы говорите? — спросила она растерянно.

— Ни о ком… меня это вообще не касается, — ответила Элизабет-Джейн решительным тоном.

— A-а… так, так. Значит, я ошибся, — проговорил Хенчард. — Во всяком случае, это касается меня и мисс Темплмэн. Она согласна выйти за меня.

— Только не говорите больше об этом, — попросила его Элизабет, не выпуская руки Люсетты.

— Не буду, если она обещает, — сказал Хенчард.

— Я же обещала, обещала! — простонала Люсетта, и все ее тело обвисло, как молотильный цеп, от горя и слабости. — Майкл, хватит говорить, об этом, прошу вас!

— Хорошо, — сказал он. И, взяв шляпу, ушел.

Элизабет-Джейн все еще стояла на коленях перед Люсеттой.

— Что это? — проговорила она. — Вы назвали отца «Майкл», значит, вы хорошо с ним знакомы? И почему у него такая власть над вами, что вы обещали выйти за него замуж против своей воли? Ах… много, много тайн вы скрываете от меня!

— Быть может, и вы от меня, — пробормотала Люсетта, не открывая глаз и не подозревая (так чужда ей была подозрительность), что тайна Элизабет связана с тем самым молодым человеком, который так задел ее собственное сердце.

— Я… никогда не стану вам поперек дороги! — запинаясь, проговорила Элизабет, с величайшим трудом сдерживая волнение. — Не могу понять, как смеет отец так командовать вами! Я не на его стороне во всем этом. Я пойду и попрошу его освободить вас от вашего слова.

— Нет, нет! — промолвила Люсетта. — Пусть все останется так.

Глава XXVIII

На следующее утро Хенчард пошел в городскую ратушу, расположенную против дома Люсетты, чтобы принять участие в малой сессии суда, так как в этом году он, как бывший мэр, еще продолжал исполнять обязанности судьи. Проходя мимо дома Люсетты, он взглянул вверх, на ее окна, но ее не было видно нигде.

Хенчард в роли мирового судьи мог на первый взгляд показаться еще более нелепым явлением, чем даже Шеллоу и Сайленс [23] . Но его способность быстро схватывать все обстоятельства дела и его неуклонная прямолинейность нередко помогали ему лучше, чем основательное знание законов, справляться с теми несложными делами, которые разбирались в суде. В этот день доктор Чокфилд, теперешний мэр, отсутствовал, поэтому Хенчард опустился в председательское кресло, рассеянно поглядывая в окно на каменный фасад «Высокого дома».

Сегодня должно было разбираться только одно дело, и вот перед Хенчардом встала обвиняемая. Это была старуха с испещренным пятнами лицом, в шали того неопределенного, не имеющего названия цвета, который нельзя создать искусственно, потому что он получается только сам собой, — это был не коричневый цвет и не рыжеватый, не ореховый и не пепельный, а нечто среднее между ними; на голове у нее красовался черный капор, такой засаленный, точно его носили в стране Псалмопевца, где жир капает из туч; передник же ее совсем недавно был белым и потому представлял резкий контраст с одеждой. По развязному поведению старухи можно было догадаться, что она родилась не в деревне и даже не в провинциальном городке.

Она скользнула взглядом по Хенчарду и второму судье, а Хенчард на миг задержал на ней взгляд, словно она смутно напомнила ему кого-то или что-то, но воспоминание исчезло так же быстро, как и возникло.

— Ну, что она там такое натворила? — спросил он, просматривая обвинительное заключение.

— Она обвиняется, сэр, в том, что она особа непристойного поведения и нарушила общественный порядок, — прошептал Стабберд.

— Где она это совершила? — спросил другой судья.

— У церкви, сэр. Подумать только — из всех поганых мест надо же было выбрать именно это! Я поймал ее с поличным, ваша милость.

— Ну, станьте там, — сказал Хенчард, — и послушаем, что вы имеете сказать.

Стабберда привели к присяге, судебный писарь окунул перо в чернила, так как Хенчард был не мастер писать протоколы, и квартальный начал:

— Услышав незаконный шум, я пошел по улице в двадцать пять минут двенадцатого вечера, в ночь на пятое число сего месяца текущего года. Когда я…

— Не тараторь, Стабберд! — остановил его писарь.

Квартальный умолк и стал ждать, не отрывая глаз от пера писаря, пока писарь не перестал царапать им по бумаге и не проговорил: «Дальше!» Тогда Стабберд продолжал:

— Проследовав на место, я увидел ответчицу в другом месте, а именно у канавы.

Он умолк и снова воззрился на перо писаря.

— «У канавы»… дальше, Стабберд!

— …Место это было на расстоянии двенадцати футов девяти дюймов или около того от места, где я…

По-прежнему опасаясь, как бы не обогнать писаря, Стабберд опять умолк; он выучил свое показание наизусть, и ему было все равно, когда делать паузы.

— Я возражаю! — заговорила вдруг старуха. — «Место это было на расстоянии двенадцати футов девяти дюймов или около того от места, где я…» — такое показание не заслуживает доверия!

Судьи посовещались, и второй судья объявил, что суд считает упоминание о двенадцати футах девяти дюймах приемлемым показанием, поскольку свидетель был приведен к присяге.

Бросив на старуху взгляд, исполненный сдержанного торжества победившей правоты, Стабберд продолжал:

— …стоял сам. Она шаталась, представляя большую опасность для уличного движения, а когда я подошел поближе, она меня оскорбила.

— «Меня оскорбила…» Ну, так что же она сказала?

— Она сказала: «Убери, — говорит, — этот фонарь, так его и этак», — говорит.

— Ну…

— «Слышишь, — говорит, — старый чурбан, балда? Убери фонарь туда-то и туда-то. Я справлялась с мужчинами почище тебя, такой-сякой болван, той-то сын, чтоб меня так-то и этак-то, если не справлялась», — говорит.

— Я возражаю против такого разговора! — перебила его старуха. — Сама я была не в состоянии слышать, что говорила, а что я говорила не слыхавши, то не показание.